"Так вслушиваются..."

Методическая разработка

«Так вслушиваются…»

выполнила преподаватель МУ ДО «Детская школа искусств» пгт.Междуреченский

Рукавишникова Наталья Юрьевна

Роман подобен смычку, а корпус

скрипки, который издает

звук, - душа читателя.

Стендаль

Стихи Цветаевой ждут не только читателя, но и слушателя. Более того – интерпретатора. Она видела в этом насущную необходимость. Среди черновиков «Поэмы Конца» есть такая запись: «Книга должна быть исполнена читателем, как соната. Знаки – ноты. В воле читателя – осуществить или исказить».

Чтобы соответствовать цветаевской поэзии, чтобы проследить за ходом ее мысли, вызреваемой в звуковом потоке, непременно надо обладать тонким слухом. Недаром, посылая Пастернаку стихотворение «Эмигрант», она призывала читать эти строки голосом, «иначе пропадут»:

Здесь меж вами: домами, деньгами, дымами,

Дамами, Думами,

Не слюбившись с вами, не сбившись с вами,

Неким –

Шуманом пронося под полой весну:

Выше! Из виду

Соловьиным тремоло на весу –

Некий – избранный

Эти стихи надо прочесть дважды, трижды…Войти в их мир ничуть не легче, чем в новейшую партитуру. Поэтому Цветаева призывает читателя-слушателя в соавторы – в противном случае мало что поймешь. Она и сама сознает, что задает трудные задачи. Ее рассуждения из статьи «Поэт о критике» в какой-то степени созвучны сегодняшним дебатам о соотношении, восприятии музыки серьезной и легкой. Читатель Цветаевой должен быть не только ее единомышленником, но и «единослушателем» - без этого тоже не проникнешь в сложную вязь таинственных строк. Вот ее декларация, даже обращение к современникам, да и к потомкам: «…что есть чтение, - как не разгадывание, толкование, извлечение тайного, оставшегося за строками, за пределами слов… Чтение – прежде всего – сотворчество. Если читатель лишен воображения, ни одна книга не устоит. Воображения и доброй воли к вещи.

Мне зачастую приходилось слышать такие отзывы от работников в других искусствах: «Трудно. Хочется отдохнуть, а тут – доискивайся, вдумывайся…» Отдохнуть от чего? От труда в своем искусстве. Стало быть, труд в своем искусстве ты признаешь. Ты только не хочешь того же – в моем. Что ж, может быть, ты по-своему и прав. Делая свое, я буду делать свое. В таких случаях, кстати, всегда сражала реплика: «А если я у вас, серьезного музыканта, в ответ на сонату – трудна! – попрошу вальса, вы что скажете? Я ведь тоже устала от своей работы и тоже хочу отдохнуть»

Человек понимал и если не читал моих стихов, то по крайней мере чтил мой труд и не просил от меня стихов, то по крайней мере чтил мой труд и не просил от меня «легкой музыки».

Но это музыкант, работник в звуке. Что же сказать о критике, работнике в том же слове, который не желая затраты умственных усилий, предоставляет понимать другим? О человеке слова, у меня, человека слова, просящим «легких стихов»?

Формула есть – и давняя Под ней, со спокойной совестью, может подписаться данный:

Тебе поэзия любезна,

Приятна, сладостна, полезна,

Как летом вкусный лимонад.

…Радовать читателя «красивыми переплесками слова» не есть цель творчества. Устал от моей вещи – значит, хорошо читал и – хорошее читал. Усталость читателя – усталость не опустошительная, а творческая. Сотворческая. Делает честь и читателю и мне».

Смычок все понял, он затих.

А в скрипке это все держалось…

И было мукою для них,

Что людям музыкой казалось

И.Аннеский

Не только диктатура ритма и фонетические сцепления рождают музыкальную атмосферу цветаевских стихов. Многие из них – от юношеских до закатных – пронизаны всевозможными атрибутами музыки и искусства. Внутренний слух сочетался у нее с чутким ощущением окружающего звукового потока. И в результате – пульсирующая круговерть «Поэмы лестницы»:

Как скрипка, как сопка,

Как нотная стопка.

Работает – топка!

Короткая встрепка

На лестнице шлепкой,

На лестнице хлопкой.

Бьем до искр из глаз,

Бьем – в лежь.

Что с нас взыскать?

Бит – бьешь.

Половодье звуков всегда окружало человека. Только теперь, с научно-техническим прогрессом, все шлюзы открылись. А в цветаевскую пору нужно было уметь вслушиваться. Ей был дан этот дар, особый слух, определяющий, прежде всего, не высоту тона, а глубину его содержания.

В доэмиграционной поэзии Цветаевой царят колокола. Она – преданная дочь Москвы, певучего града и ее обращения к петербургским собратьям полны московского патриотизма. Нетрудно остановит внимание на совпадающих мотивах и даже словесных формулировках.

К Александру Блоку:

У меня в Москве - купола горят,

У меня в Москве – колокола звонят,

И гробницы, в ряд, у меня стоят, -

В них царицы спят и цари.

К Анне Ахматовой:

В певучем граде моем купола горят,

И Спаса светлого славит слепец бродячий…

- И я дарю тебе свой колокольный град,

Ахматова! – и сердце свое в придачу.

Нет для нее лучше города на свете, чем Москва, и символ его – колокола.

Пока они гремят из синевы –

Неоспоримо первенство Москвы.

- И целых сорок-сороков церквей

Смеются над гордынею царей!

В колокольной разноголосице мнилось ей нечто судьбоносное. В «Стихах о Москве» она дважды говорит о своем рождении. Меняется только размер; звуковой фон, в соответствии с фактом, остается прежним, столь близким Цветаевой.

В колокольный я, во червонный день

Иоанна родилась Богослова.

Дом – пряник, а вокруг плетень

И церковки златоглавые.

Верные своему поэтическому принципу уточнения, выискивания, она в том же цикле сразу же создает вариацию на избранную тему:

Красною кистью

Рябина зажглась.

Падали листья.

Я родилась.

Спорили сотни

Колоколов.

День был субботний:

Иоанн Богослов.

Настойчивая память вновь и вновь вела ее к колоколам. Спустя много лет она прокомментировала эти строки 1916 года: «Вот одно из моих самых любимых, самых моих стихов.

Мало того, и рождение дочери она «соотносит» с колокольным аккомпанементом, буквально переносит еще одну конкретную звуковую мету из дневниковых записей в стихи: «Аля – Ариадна Эфрон родилась 5 сентября 1912 г., в половине шестого утра, под звон колоколов.

Девочка! – Царица бала!

Или схимница – Бог весть!

- Сколько времени? – Светало.

Кто-то мне ответил: - Шесть.

Чтобы тихая в печали,

Чтобы нежная росла, -

Девочку мою встречали

Ранние колокола».

В таких совпадениях виделась ей чудесная предначертанность… Отсюда, наверное, и персонифицированная метафора: «Быть хочу твоей последней Колокольней». Отсюда и колокол как желанный спутник ее русской жизни, символ любимой Москвы, любимой Руси. Все время сопровождает ее этот колокольный рефрен, приобретая в предотъездную пору до боли ностальгический пафос.

С отъездом из России колокол уходит из ее поэзии – ибо только живые реалии подогревали взлеты цветаевской фантазии. Лишь в душе ее продолжала отзываться эта колокольность как образ многострадальной родины, с которой она так и не рассталась…

Рояль – назойливый инструмент детва. Кажется, он только однажды появляется в строках Цветаевой. Такая скудость – не отзвук ли музыкального принуждения, которому она, всегда непокорная, вынуждена была покоряться в юные годы. Да и выбрана для поэтического переосмысления лишь деталь инструмента. Но какие удивительно точные словесно-смысловые эквиваленты найдены в стихотворении «Педаль»…

Сколь пронзительная, столь же

Сглаживающая даль.

Дольше – дольше – дольше - дольше!

Это – правая педаль!

После жизненных радуший

В смерть – заведомо не жаль.

Глуше – глуше - глуше - глуше!

Это – левая педаль!

Может быть, ближе ей скрипка? Она бушует в ее стихах однострунным этюдом Паганини, ее голосом стонет калитка возле дома, который пуст и где – одинокий бузинный куст. На этот голос много позднее отозвалась в «Комаровских набросках» Анна Ахматова:

…А еще у восточной стены

В зарослях крепкой малины,

Темная, свежая ветвь бузины…

Это – письмо от марины.

Скрипку Цветаева собиралась ввести и в развернутую музыкальную сцену пьесы «Приключение». В том, что такая сцена должна присутствовать, у нее сомнений не было. В основу пьесы положена подлинная история, рассказанная Казановой в его мемуарах. Надо было только остановить выбор на инструменте. Решение пришло не сразу. К 1919 году относится такая запись Цветаевой: «В «Приключении» я ввиду неизящества позы и громоздкости предмета, чуть было не заменила виолончель – скрипкой, но … в жизни была виолончель! И, укротив себя, не раскаялась: виолончель больше душа, чем скрипка, виолончель наисовершеннейшее воплощение души, за виолончелью мы забываем вид и позу, слушая – не глядят».

Адрес публикации: https://www.prodlenka.org/metodicheskie-razrabotki/270444-tak-vslushivajutsja