Под пенье аонид

Методическая разработка

«Под пенье аонид»

выполнила преподаватель МУ ДО «Детская школа искусств» пгт.Междуреченский

Рукавишникова Наталья Юрьевна

Музы любят провождать любимцев своих

по тернистой тропе несчастия в храм славы и

успехов.

К.Батюшков

И если подлинно поется

и полной грудью, наконец,

все исчезает – остается

пространство, звезды и певец!

Осип Мандельштайм

С музыкой поэзия Мандельштама в кровном родстве, по крайней мере не в меньшем, чем со многими литературными источниками. С ее помощью он ловил в вечной склоке дней эолийский чудесный строй и рвался в родной звукоряд. И архитектура, столь близкая душе поэта, в конце концов, тоже застывшая музыка.

Тишина, молчание, слово, музыка – с этих переливов начинается жизнь мандельштамовской поэзии. И хоть его первый сборник получил название «Камень», открывается он знаменитым звуковым «эпиграфом»:

Звук осторожный и глухой

Плода, сорвавшегося с древа,

Среди немолчного напева

Глубокой тишины лесной…

На музыкальную устремленность своего друга по лагерю акмеизма проницательно указывал еще Николай Гумилев в «Письмах о русской поэзии», вспомнив хрестоматийные теперь строки: «В этих стихах свойственные всем юным поэтам усталость, пессимизм и разочарование, рождение у других только ненужные пробы пера, у О.Мандельштама кристаллизируются в поэтическую идею-образ: в Музыку с большой буквы. Ради идеи Музыки он согласен предать мир –

Останься пеной, Афродита,

И, слово, в музыку вернись…

отказывается от природы –

И над лесом вечереющим встала медная луна

Отчего так мало музыки и такая тишина?

и даже от поэзии –

Отчего душа так певуча, и так мало милых имен,

И мгновенный ритм – только случай, неожиданный Аквилон?»

Отчего душа певуча? Вопрос этот легко поставить, но вряд ли можно на него ответить. Тем не менее попытка приведет в семью будущего поэта и поразит троекратным совпадением: у Осипа Мандельштама, как у Марины Цветаевой, как и у Бориса Пастернака, мать была музыкантшей. Но одинаковые истоки, завершившиеся во всех трех случаях поэтическим устьем, пролегали для Мандельштами в совершенно ином русле. Он не написал очерка «Мать и музыка». Он не написал и «Охранной грамоты» с впечатляющими музыкальными экскурсами. Но и по этому признаку прозаическим опытам Цветаевой и Пастернака не уступит мандельштамовский «Шум времени», где с такой нервной обнаженностью запечатлен бурлящий хаос жизни на рубеже веков.

Воссоздавая облик прошлого, Мандельштам не идеализирует его Детство для него не «лазурный остров» (Цветаева) и не «ковш душевной глуби» (Пастернак). «Никогда я не мог понять Толстых и Аксаковых, Багровых внуков, влюбленных в семейственные архивы с эпическими домашними воспоминаниями, - пишет Мандельштам. …Что хотела сказать семья? Я не знаю. Она была косноязычна от рождения, - а между тем у нее было что сказать. Надо мной и над многими современниками тяготеет косноязычье рожденья. Мы учились не говорить, а лепетать – и, лишь прислушиваясь к нарастающему шуму века, и выбеленные пеной его гребня, мы обрели язык».

Да, он морщился, припоминая прошлое. Но музыки это не касалось. Она вновь и вновь прорывалась сквозь гнетущий шум времени, окружавший юного Мандельштама. Она звучала для него серебряными трубами, литаврами и барабанами в Летнем саду, незатейливыми песенками швейцарских бонн, эстонскими песнями на певческих праздниках в Дерпте, любительскими вечерами в Тенишевском училище… Даже в синагоге его основное внимание привлекает гармония и сила звукового потока: «Бархатные береты с помпонами, изнуренные служки и певчие, гроздья семисвечников, высокие бархатные камилавки. Еврейский корабль, с звонкими альтовыми хорами, с потрясающими детскими голосами, плывет на всех парусах, расколотый какой-то древней бурей на мужскую и женскую половину….Но какое оскорбление – скверная, хотя и грамотная речь раввина, какая пошлость, когда он произносит «государь император», какая пошлость все, что он говорит!»

Музыка всегда противостояла для него стадной пошлости быта. Мало того, она приобретала под пером Мандельштама и социальный оттенок, по-разному сопровождая житье-бытье всюду, куда память возвращала поэта. Шум времени – это, несомненно, и шум музыки, которой может быть отдана и роль доминанты. Именно по музыкальным признакам оказывалась разделенной дачная Сахара, как он обозвал курортную страну – Рижское взморье. «Всю землю держал барон с моноклем по фамилии Фирс, - рассказывает Мандельштам. – Землю свою он разгородил на чистую от евреев и нечистую. На чистой земле сидели бурши-корпоранты и растирали столики пивными кружками. На земле иудейской висели пеленки и захлебывались гаммы. В Майоренгофе, у немцев, играла музыка – симфонический оркестр в садовой раковине – «Смерть и просветление» Штрауса.

В Дуббеле, у евреев, оркестр захлебывался Патетической симфонией Чайковского и было слышно, как перекликались два струнных гнезда. Чайковского об эту пору я полюбил болезненным нервным напряжением, напоминавшим желание Неточки Незвановой у Достоевского услышать скрипичный концерт за красным полымем шелковых занавесок. Широкие, плавные, чисто скрипичные места Чайковского я ловил из-за колючей изгороди и не раз изорвал свое платье и расцарапал руки, пробираясь бесплатно к раковине оркестра. Обрывки сильной скрипичной музыки я вылавливал в диком граммофоне дачной разноголосицы. Не помню, как воспиталось во мне это благоговенье к симфоническому оркестру, но думаю, что я верно понял Чайковского, угадав в нем особенное концертное чувство.

Как убедительно звучали эти размягченные итальянским безвольем, но все же русские скрипичные голоса в грязной еврейской клоаке! Какая нить протянута от этих первых убогих концертов к шелковому пожару Дворянского собрания и тщедушному Скрябину, который вот-вот сейчас будет раздавлен обступившим его со всех сторон, еще немым полукружием певцов и скрипичным лесом «Прометея», над которым высится, как щит, звукоприемник – странный стеклянный прибор».

Воображение настойчиво вело Мандельштама к музыкальным, порой совершенно неожиданным ассоциациям. Таково вообще свойство его художественного воображения. Даже детская экипировка, казалось бы, чисто внешняя деталь, дает ему основание сравнить своего героя в той же «Египетской марке» с Бетховеном и тем самым еще раз подчеркнуть его внутреннюю разобщенность с окружающим миром.

Нет такой странной жизни, которая бы

не имела своей законности и объясненья,

которого не приищешь, покуда она не пройдет.

Лев Толстой

Адрес публикации: https://www.prodlenka.org/metodicheskie-razrabotki/264360-pod-pene-aonid